В этом году Россия будет отмечать трагическую дату – 80 лет со дня начала Великой Отечественной войны. 22 июня 1941 г. разделило жизнь миллионов советских людей на «до» и «после». Там, где было «до», осталась счастливая мирная жизнь, а «после» вчерашние беззаботные мальчишки и девчонки стали «детьми войны», наравне со взрослыми испытавшими все ее ужасы. С одним из них – первосуворовцем, выпускником Казанского СВУ, Председателем Совета старейшин «Российского кадетского братства» Сергеем Григорьевичем Кулешовым провела интервью Валерия Козлова,  студентка 4-го курса Института журналистики МПГУ.

Война застала семью Кулешовых непосредственно на западной границе во Львовской области, где его отец – капитан Григорий Данилович Кулешов служил заместителем командира 135-го гаубичного артиллерийского полка.

– Сергей Григорьевич, утро 22 июня 1941 г., чем оно вам запомнилось?

– На рассвете нас разбудил грохот орудий и взрывы бомб. Отец побежал в расположение полка.

Мы с мамой стояли на улице и смотрели, как вспыхивают соломенные крыши крестьянских хат. Мы, дети, конечно, ничего не понимали и страха не испытывали, для нас война была просто интересной игрой, в которой, это мы знали наверняка, мы скоро и легко победим всех врагов.

– Как был организован процесс эвакуации семей командиров?

– Эвакуация – дело случая и героизма наших бойцов. Дело в том, что к середине дня 22-го немцы ворвались в населённый пункт, где стоял наш полк, но ночью наши бойцы выбили немцев и держались ещё двое суток. Это и позволило нам эвакуироваться.

23-го утром мама побежала в штаб полка, чтобы выяснить обстановку, а я остался в доме за старшего, нас у родителей было трое.

В это время пришёл отец. Дома он пробыл всего несколько минут. Отец сказал, что придёт грузовик, и чтобы мама забрала на нём как можно больше людей, особенно тех, кто с детьми.

Мама разминулась с отцом буквально в каких-то минутах и больше не видела его никогда. Когда мама вернулась, я передал ей слова отца, вскоре пришла машина. Старшим был молодой лейтенант с перевязанной головой. Мама побежала собирать полковых женщин. Многие уезжать не захотели, ведь мы уже отбили фашистов и теперь пойдём в наступление. Плохая им досталась доля: командирские семьи местными националистами были выданы фашистам и расстреляны.

Лейтенант сказал, что приказано ехать на Тернополь. Выехали мы где-то ближе ко второй половине дня. Чем дольше мы ехали, тем больше совершенно незнакомых нам людей набивалось в кузов машины, и уже некоторые стали даже командовать, кого брать, кого не брать. Лейтенант остановил грузовик, приказал всем сойти и объявил, что если ещё кто-нибудь посмеет устанавливать свои порядки, высадит всех, не имеющих отношения к 135-му полку. Наши пассажиры видели, с каким трудом по пыльной дороге под палящим солнцем бредут пешие беженцы, и присмирели.

В это время налетели немецкие самолёты и начали бомбить и обстреливать из пулемётов толпу, двигавшуюся по дороге. Лейтенант остановил машину, и все побежали прятаться в хлеба. В поле торчал одинокий стог сена, в который мама стала нас запихивать. Я видел, как снизился немецкий самолёт, как рядом со мной впиваются в землю пули. Стало по-настоящему страшно. Немцы улетели и, погрузившись, мы двинулись в дорогу. Но налёты стали непрерывными. В один из таких налётов мама положила моего младшего брата Володю под машину, потому что уже не было сил нести на руках трёхлетнего Виктора и Володю, да ещё следить, чтобы я не потерялся во время этой беготни. Когда немцы улетели, мама посадила нас с Виктором в кузов и наклонилась, чтобы вытащить Володю, который преспокойно спал себе под машиной. В это время машина тронулась. Остановил её лейтенант только потому, что Виктор стал вопить, что мама осталась. Выяснилось, что лейтенант и не собирался трогаться с места, но наши попутчики, стремясь быстрей убраться от опасности подальше, убедили его в том, что мама уже села в кузов.

– Сергей Григорьевич, во время войны люди часто проявляли как высочайшее мужество и благородство, так и трусость, подлость. Часто вам приходилось сталкиваться с последним?

– Было всякое. Например, запомнился инцидент на львовском вокзале, куда в конце концов, вместо Тернополя, нас привез лейтенант.

Мама с сопровождающим нас лейтенантом, подхватив нас и маленький чемоданчик с небольшим запасом детской одежды, документами и фотографиями, побежали искать поезд, уходящий на восток. Вскоре такой состав нашёлся. Он был совершенно ещё пустой и проводники не открывали двери. Лейтенант как-то сумел договориться с одной женщиной-проводницей, и она, открыв дверь, впустила нас в вагон. Мама ушла проводить лейтенанта до машины, а в это время все двери открылись, и началась самая дикая посадка в вагоны. Он быстро наполнялся людьми и вещами. Сначала нас просто потеснили, я был зажат у окна с Володей на коленях, а Виктор у того же окна с другой стороны сидел на чемоданчике. Люди всё прибывали и прибывали. Меня спросили, где родители, и я объяснил, что папа воюет, а мама куда-то ушла. Вот тут и произошла самое дикое и подлое, что мне довелось испытать в жизни: прямо через окно меня с Володей на руках и Виктора высадили на платформу. Чемоданчик остался в вагоне. Прибежав, мама ругалась, умоляла, заклинала всем святым, но в вагон нас не впустили. Состав ушёл, но на путях ещё стояли составы товарных вагонов. Мама пыталась втиснуться с нами, хотя бы куда-нибудь, но нас не пускали, а если мама пыталась всё-таки забраться в вагон, нас общими усилиями выпихивали.

Когда мама уже совсем отчаялась, налетели немецкие самолёты и начали бомбить вокзал и железнодорожные пути. Возникла паника, вагоны горели, люди бежали, куда глаза глядят. Воспользовавшись моментом, мама забросила нас в товарный вагон, из которого минуту назад нас так дружно выпихивали, забралась туда же сама, и тут же состав тронулся. Видимо, машинист решил вырваться из-под бомбёжки. Товарняк набирал скорость, а мы сжались от страха, забившись в угол пустого вагона. Бомбёжка осталась позади. Трудно сказать, сколько мы ехали без остановки. Когда остановились, выяснилось, что некоторые вагоны горят, а иные уже догорают. Горящие вагоны отцепляли откуда-то появившиеся красноармейцы, они же сбрасывали под откос оставшиеся от сгоревших вагонов колёсные пары. К ночи поезд составился из оставшихся пробитых пулями и осколками бомб вагонов, и мы двинулись дальше. До Винницы нас ещё несколько раз бомбили, но урона не нанесли.

– Сколько вы добирались до Винницы?

– Не представляю, но прибыли к вечеру. В Виннице было спокойно, но вокзал был забит народом. Теперь уже те, кто на коротких остановках постепенно набился в наш вагон, не впускали новых желающих убраться подальше от войны. Мама пыталась уговаривать их потесниться, но ей пригрозили, что и нас высадят. И высадили бы, но тут появились 3 красноармейца под командой сержанта, которые тоже направлялись в том же направлении, что и мы, с каким-то служебным заданием, и мама уговорила их ехать в нашем вагоне. С военными спорить смелости не хватило ни у кого, а мы некоторое время ехали под прикрытием.

В Виннице выяснилось, что уже на всех станциях созданы распределительные питательные пункты для военнослужащих и членов семей, имеющих на руках аттестат. По нашим документам и мы, как оказалось, имели право получить там продовольствие на путь следования. Мама побежала. Выяснилось, чтобы получить паёк на детей, нужно их предъявить на пункте питания. Сержант согласился подождать до нашего возвращения, иначе нас просто не впустили бы опять в наш вагон. Продовольствие мы получили. В вагоне мы оказались единственной семьёй военнослужащего, поэтому началась ворчба по этому поводу. Все были голодны. Продовольствия взять было негде. Работала злая зависть. Дальнейшая дорога в моей памяти впечатлений не оставила, разве только то, что всё время нас бомбили.

– Когда завершилось ваше путешествие?

– В Москву мы прибыли 22 июля. На вокзале люди с удивлением и ужасом разглядывали наш состав, вагоны были в пулевых и осколочных пробоинах, а пассажиры грязные и исхудавшие.

С вокзала мы приехали в дедушкину квартиру. Нас отмыли, дорожное платье выстирали, накормили и наконец-то уложили спать в мягкую постель, о чём за время нашего месячного путешествия мы уже и думать забыли. Мы только разоспались, когда нас начали будить для того, чтобы отправиться в бомбоубежище. Это был первый налёт немцев на Москву. Мы яростно сопротивлялись, потому что, во-первых, хотели спать, а, во-вторых, нам нечего было надеть (всё было постирано, а одежда у нас была в единственном экземпляре, всё остальное мама в дороге променяла на еду). На нас надели какие-то халатики, и мы не только без штанов, но и без трусиков, согласились пойти в бомбоубежище только тогда, когда нам с Виктором вручили по громадному яблоку. На следующий день мама отправилась в Академию им. М.В. Фрунзе, и нам выдели комнату в общежитии. И, слава Богу! Спустя несколько дней дом, в котором была квартира деда, разбомбили.

В общежитии мы прожили не долго. В октябре 1941 г. академия была эвакуирована в Ташкент. Нам было предложено переехать в дом командиров Красной Армии, что в Брюсовом переулке.

– Поддерживали ли вы связь с отцом?

– Нет. С 22 июня и до апреля 1942 г. ни мы не знали, где наш отец, ни он ничего не знал о нас. А потому мы не имели ни денежного, ни продовольственного аттестатов. Это был самый тяжёлый период для нашей семьи. Уже через несколько дней после прибытия в Москву мама устроилась работать в военный госпиталь старшей хирургической сестрой. Володя и Виктор были определены на шестидневку – один в ясли, другой – в детский сад. Я был с мамой в госпитале.

– Сидели и ждали, когда мама освободится?

– Я пел, танцевал и рассказывал стихи, переходя из палаты в палату, потом мне доверили разносить порошки и таблетки. 16 октября начался массовый исход жителей из Москвы. В это время мы с мамой, может быть 2 или 3 дня, оказались дома. Мы, дети, ходили толпой за нашим управдомом, уже отвоевавшим своё, – после тяжёлого ранения в финскую кампанию ему ампутировали ногу, – и помогали ему запирать и опечатывать квартиры жильцов, покинувших Москву. Но из нашего дома уехали только единицы.

В середине октября случилось то, что остаётся непонятным для меня, по сей день. Начальнику госпиталя было приказано пополнить состав санитарного поезда медицинскими сёстрами. Попала в расчет и наша мама. Она объясняла, что у неё на шестидневке двое детей, а третий с нею в госпитале уже почти 3 месяца. Всё было бесполезно. Нас привезли на Рижский вокзал и передали в состав санитарного поезда. Далее всё складывалось ещё более странно. Когда в прифронтовой полосе поезд загрузили ранеными для отправки в тыл, выяснилось, что в медико-санитарных батальонах дивизии тоже острая нехватка персонала. Маму вместе со мной передали в медсанбат.

– Медсанбат прифронтовой дивизии – не лучшее место для ребенка. Чем же вы занимались?

– Сначала тем же, что и в московском госпитале. Потом работы прибавилось. Перевязочного материала не хватало, поэтому бинты стирали, сматывали и вновь пускали в дело. Моей новой работой стало сматывание выстиранных и высушенных бинтов. Можно подумать, что это не трудная работа, но учтите – мне был всего лишь седьмой год. Однажды начальник медсанбата застал меня плачущим и стал дознаваться, кто меня обидел. Я ответил, что ручки болят, и он заставил меня показать мои ладони. Увидев волдыри на моих руках, начальник учинил ужасный скандал, что имело свои хорошие последствия.

– Какие же? Что произошло?

– Когда пришёл за ранеными очередной поезд, начальник сказал маме, что поезд пойдёт на Свердловск, и что если она согласна, то он её определит на этот поезд, с просьбой передать в один из местных госпиталей. Мама, конечно, согласилась. Вскоре мы оказались в Свердловске, откуда маму не отпустили, разрешив только съездить в Москву, чтобы забрать детей. Так мы оказались на ул. Малышева, в бывшей гостинице «Центральная», а мама работала в местном госпитале до весны 1942 г. Я по-прежнему оставался госпитальным ребёнком.

– С кем-то из родственников вы контактировали в эвакуации?

– Осенью 1942 г. к нам в Свердловск приехала бабушка Елена (мама нашей мамы). Во время осенних боёв под Москвой она получила осколочное ранение в шею, и после излечения, поскольку рана всё время вновь и вновь открывалась, получила право на длительный отпуск. В 1939 г., когда начались боевые действия на Халхин-Голе, командирские семьи из Забайкалья, где служил мой дед, были эвакуированы на Алтай. Поскольку в Забайкалье денег тратить было некуда, у деда и бабушки скопилась довольно приличная сумма. В Бийске, куда попала бабушка, она купила полдома. Чтобы облегчить маме жизнь, бабушка забрала, уезжая из Свердловска в Бийск, нас с Виктором. До места мы добрались накануне Нового 1942 г. К нашей с Виктором радости соседи сохранили нашего огненно-рыжего ирландского сеттера Тарзана. Это была и наша забава, и наша нянька, и наш сторож. После Москвы и Свердловска поражало то, что на рынке было полно всякой еды и не очень дорого. Видимо, к тому времени война ещё не добралась по-настоящему до Алтая. В Бийске было много эвакуированных москвичей и ленинградцев, в основном интеллигенции. Город был маленький, все приезжие быстро перезнакомились друг с другом, часто собирались чаёвничать, обменяться новостями. Для нас с Виктором это имело ту выгодную сторону, что при желании мы могли каждый день ходить в театр бесплатно, а в кинотеатре – просиживать хоть целый день. Первый спектакль, увиденный нами, была инсценировка по Э. Золя «На старой мельнице», первый фильм – «Таинственный остров». Потом была ёлка с подарками.

– Вспомните самое яркое, положительное событие того периода?

– В январе мне удалили гланды, и в лечебных целях выдали целый бидон мороженого. Я блаженствовал, кое-что перепадало Виктору и Тарзану.

– В этот же период нашёлся ваш отец.

– Ранней весной от него пришло долгожданное письмо. Почти тут же в Бийск в отпуск приехала мама. Она не могла забрать нас обоих, и было решено, что с ней уеду я. Через несколько дней мы с мамой уехали в Свердловск, а бабушка, продав дом (длительный восстановительный отпуск закончился), отправилась с Виктором на фронт.

В Свердловске мы пробыли недолго. Помню, что я получил от отца с фронта поздравление с днём рождения (открытка сохранилась), и мама почти тут же добилась перевода в Москву. Произошло это потому, что отец в это время после ранения лечился в одном из московских госпиталей, но, к сожалению, в Москве мы его не застали. Он вернулся в полк.

В бою у хутора Гончар 21 января 1943 г. отец был тяжело ранен, доставлен в госпиталь в г. Камышин, где скончался в ночь с 15 на 16 февраля. Похоронен он в братской могиле в Камышине. В апреле 1943 г. отец Указом Президиума Верховного Совета СССР был посмертно награждён орденом Ленина.

Вот на такой грустной ноте и закончились мои эвакуационные приключения. Осенью 1943 г. как сын погибшего командира Красной Армии, я был направлен в суворовское училище

– Сергей Григорьевич, поздравляю вас с наступающим Днем Победы и спасибо за интервью!